"Во многих смыслах работа критика проста. Мы ни чем не рискуем, но ставим себя над теми кто приносит свой труд и самих себя на наш суд. Сокрушительные разносы приятно писать и читать, но мы критики должны бы признать, что в общей картине мироздания любая гадость вероятно важнее чем вся наша критика в в ее адрес…"

Мультфильм "Рататуй" Кулинарный критик Антуан Эго

"В юности у меня был друг. С тех пор в мою жизнь входили другие друзья -
подчас весьма дорогие и близкие мне, - но ни один из них не стал для меня
тем, чем был тот... Ибо он был моим первым другом, и мы жили с ним в мире,
который был просторнее нынешнего: в том мире было больше и радости и горя,
и в нем мы любили и ненавидели глубже, чем любим и ненавидим в более
тесном мирке, где мне приходится существовать теперь.
У моего друга была страсть, свойственная многим молодым людям: он
обожал, чтобы его критиковали, и у нас стало обычаем оказывать друг другу
это внимание. В то время мы не знали, что, прося о "критике", имели в виду
одобрение. Мы думали, что сильны - это обычно бывает в начале боя - и в
состоянии выслушивать правду.
Согласно установившемуся обычаю, каждый из нас указывал другому на его
ошибки, и мы были так заняты этим, что нам не хватало времени сказать друг
другу слово похвалы.
Я убежден, что каждый из нас держался самого высокого мнения о таланте
своего друга, но наши головы были начинены глупыми поговорками. Мы
говорили себе: "Хвалить будут многие, но только друг скажет вам правду".
Мы говорили также: "Никто не видит собственных недостатков, но если
кто-либо другой указывает на них, нужно быть благодарным и стараться
избавиться от них".
Когда мы лучше познакомились с миром, мы поняли обманчивость подобных
представлений. Но было слишком поздно, так как зло уже свершилось.
Написав что-либо, каждый из нас читал свое произведение другому и,
окончив чтение, говорил: "Теперь скажи мне, что ты думаешь об этом, -
откровенно, как друг".
Таковы были слова. Но в мыслях у каждого, хотя он мог и не знать этого,
было:
"Скажи мне, что это умно и хорошо, друг мой, даже если ты не думаешь
так. Мир очень жесток к тем, кто еще не завоевал его, и хотя мы и
напускаем на себя беззаботный вид, наши юные сердца кровоточат. Часто мы
устаем и становимся малодушными, Разве это не так, друг мой? Никто не
верит в нас, и в часы отчаянья мы сами сомневаемся в себе. Ты кой товарищ.
Ты знаешь, как много собственных чувств и мыслей я вложил в это
произведение, которое другие лениво перелистают за полчаса. Скажи мне, что
оно удалось, друг мой! Одобри меня хоть немного, прошу тебя!"
Но другой, полный критического азарта, который у цивилизованных людей
подменяет жестокость, отвечает скорее откровенно, нежели по-дружески.
Тогда автор сердито вспыхивает и обменивается со своим критиком гневными
репликами.
Как-то вечером друг прочел мне свою пьесу. В ней было много хорошего,
но были и промахи (бывают же пьесы с промахами); их-то я подхватил и стал
потешаться над ними. Я не мог бы отнестись к пьесе более едко, будь я даже
профессиональным критиком.
Едва я прекратил это развлечение, как он вскочил, схватил со стола
рукопись, разорвал ее пополам и швырнул в огонь (он был очень молод, этого
нельзя забывать), а потом, стоя передо мной с побелевшим лицом, высказал
мне, без всякой просьбы с моей стороны, все, что думал обо мне и о моем
искусстве. Пожалуй, незачем говорить, что после этого двойного
происшествия мы расстались в сильном гневе.
Я не видел его много лет. Дороги жизни многолюдны, и если мы выпустили
чью-то руку, нас скоро оттеснят далеко в сторону. Снова я встретил его
случайно.
Выйдя из Уайтхолла после банкета и радостно вдыхая свежий воздух, я
направился домой по набережной. Кто-то тяжелой поступью плелся под
деревьями и остановился, когда я поравнялся с ним.
"Вы не могли бы дать мне огонька, хозяин?" - слова прозвучали странно и
как-то не гармонировали с фигурой говорившего.
Я чиркнул спичку и подал незнакомцу, прикрыв рукой язычок пламени от
ветра. Когда слабый огонек осветил его лицо, я отшатнулся и выронил
спичку:
"Гарри!"
Он ответил коротким сухим смешком.
"Не знал, что это ты, - сказал он. - Я не остановил бы тебя".
"Как ты дошел до этого, старина?" - спросил я, кладя руку ему на плечо.
Его пальто было грязное, засаленное, и я, поскорее отдернув руку,
постарался незаметно вытереть ее носовым платком.
"О, это длинная история, - небрежно ответил он, - и слишком банальная,
чтобы ее стоило рассказывать. Некоторые поднимаются, как тебе известно. А
некоторые опускаются. Говорят, у тебя, дела идут неплохо".
"Пожалуй, - ответил я, - я влез на несколько футов вверх по обмазанному
салом столбу и теперь стараюсь удержаться. Но мы говорим о тебе. Не могу
ли я что-нибудь сделать для тебя?"
В это мгновение мы проходили под газовым фонарем. Он наклонился ко мне,
наши головы сблизились, и свет ярко и безжалостно осветил его лицо.
"Разве я похож на человека, для которого ты можешь что-нибудь сделать?"
- спросил он.
Мы молча шли бок о бок, и я придумывал слова, которые могли бы
произвести на него впечатление.
"Не беспокойся обо мне, - снова заговорил он, помолчав, - я чувствую
себя достаточно хорошо. Там, куда я опустился, на жизнь смотрят просто. У
нас не бывает разочарований".
"Почему ты бежал, как жалкий трус? - вспылил я. - У тебя был талант. Ты
пробился бы, если б проявил больше упорства".
"Возможно, - ответил он тем же ровным безразличным тоном. - Вероятно, у
меня не было нужной хватки. Думаю, что если бы кто-нибудь поверил в меня,
это могло бы помочь мне. Но никто в меня не поверил, и в конце концов я
сам утратил веру в себя. А когда человек теряет веру в себя, он подобен
воздушному шару, из которого улетучился газ".
Я слушал его, возмущаясь и удивляясь.
"Никто не верил в тебя! - повторил я. - Но я-то, я всегда верил в тебя,
ты это знаешь. Я..."
Тут я умолк, вспомнив нашу взаимную "откровенную критику".
"В самом деле? - спокойно возразил он. - Ты никогда мне не говорил
этого. Прощай".
Джером К. Джером Как мы писали роман